«Что, сынку, помогли тебе твои ляхи? Андрий был безответен».
Николай Гоголь
«Жалобно зарюмил карла и, выходя из комнаты, сквозь слезы проклинал свое житье-бытье при таком негодном барине».
Иван Лажечников
Когда бы последние пятнадцать лет общественной жизни нашей можно было вежливо возвратить назад, в грошовую лавку русской истории, получив взамен свежее, типографской краской пахнущее обращение ГКЧП к народу — у неловких августовских стариков-разбойников, к вящему их недоумению, прибавилось бы много миллионов сторонников. Остервенело счастливые самой возможностью отменить время и поквитаться со злодейкой-судьбой, чудесным образом возвращенные в 1991 год бывшие советские люди зубами грызли бы творцов «новой России». О, если б только могли они как-нибудь «перерешить» те злополучные дни! — и заново, во всеоружии своего знания обо всем, «что будет потом», явиться к месту своего возмущения, лишь по кощунственной издевке названного «преображенской революцией». Ведь если кто и преобразился тогда, так это прежний, наивный и обреченный советский человек эпохи прогресса, ставший на путь развоплощения в варвара, гангстера или побирушку.
Спохватившийся слишком поздно, он с мстительной радостью сделал бы повторный ход.
Жильцы подчистую снесенных кварталов, на месте которых «инвесторы» благоустроили свой «элит-престиж», сравняли бы с землей градоначальство Попова, Лужкова и Станкевича. Русские зрители чухонских парадов Waffen-SS, отставив всякую солидарность с подлой «независимостью Прибалтики», цветами-чепчиками встречали бы советский ОМОН, одиноко и безнадежно, под плевки и ругательства в спину, теснивший некогда гитлеровцев в Риге и Вильнюсе. Провалившиеся в подпол архаики азиатских деспотий, вкусившие прелестей «Народных фронтов», обнаружившие у своего дома казино вместо аптеки и золото-брильянты вместо букиниста, изгнанные с «нерентабельных» заводов чмокающим, а ля «Упырь» А.К.Толстого, Гайдаром, списанные, сокращенные и вычеркнутые из истории в угоду ловким и юрким ящерицам накопления капитала — эти ославленные насмешливой швалью «совки» пинками гнали бы «Альфу» штурмовать Белый дом.
Вокруг которого многие из них тогда и стояли.
Преследуя врага, ты неизбежно натыкаешься на себя: знатного демократа на баррикаде, метров за сто от произносящего спич Бурбулиса, в окружении недорослей в кожаных одеждах, непреклонных научных сотрудников Института геофизического и социомистического анализа, искренне считающих себя конституционными монархистами, а также роя старушек, надрывно выкликающих — «Ель-цын! Ель-цын!». В тот день все эти люди тебе в некотором роде родные, и ты не то что не нашлешь на них мрачных робокопов генерала Карпухина, но и вовсе вытращишь глаза на всякого, кто осмелится предположить в тебе будущего врага надвигающейся, на манер асфальтового катка, «долгожданной свободы». И все-таки вокруг совершается нечто ужасное, непоправимое — а на Зубовском бульваре свою прощальную пресс-конференцию дает не столько хунта растерянных дедушек, сколько вся эпоха Просвещения, бессильно бормочущая варварам о сохранении прежнего порядка. Уймитесь, дедушки, ваш корниловский мятеж провалился, а революционное преображение ящериц из ЦК ВЛКСМ в упырей из фильма «Ожившие реформаторы голодны» только начинается. И все-таки горькая, поздняя правда всего грядущего совершенно бессильна перед лицом момента — волей воображения находя себя «там и тогда», занять противоположную сторону все равно не получается. Трехцветный флажок намертво приклеен к ладони, глупая улыбка при виде «дорогого Бориса Николаевича» не желает сползать с физиономии, и кто-то свободный и гордый, кто-то, кого не остановит вся советская конница, вся советская рать, упрямо выводит на стене свое до смерти остроумное «Снаряд забил я в тушку Пуго» — чтобы в несуществующем «потом», где-то на рижской улочке «с черепичными крышами и милой Европой» бойчее шагал нестареющий СС-овский господин.
Есть что-то мучительное, что-то безвыходное в этой невозможности задержать за шиворот горе-«преображенца», прикрикнуть на защитничка демократии — не ходи на баррикаду! не лезь в колодец! не открывай ту ржавую дверь! Не видишь разве, как вместо борца с тоталитаризмом ухмыляется тебе обмазанная юшкой чмокающая рожа, всегда готовая к приватизации кровных твоих пяти литров? Не видит. Кого винить в этом через пятнадцать лет после того, как ловушка захлопнулась, кому отмстить желали бы вездесущие знахари запоздалых реваншей?
Требовать раскаяния от восторжествовавшей «африканской партии», от благодарных любителей первого секретаря Свердловского обкома товарища Мобуту Сесе Секо Куку Нгбенду Ва За Банга — ей-Богу, бессмысленно. Они всего лишь ухватили то, что смогли, торопливо спихнули с обрыва тех, кто не желал становиться на все четыре лапы. Их и поныне деятельное правление — неутомимое пожирание «активной и пассивной протоплазмы», и только. Конечно, результаты пятнадцатилетнего завтрака чемпионов устрашают —
«На месте кондитерской фабрики вырастут суперэлитные гостиничные кварталы, магазины, рестораны и казино».
«Раньше я собирала в этом лесу грибы и ягоды. Теперь туда и ступить нельзя. Уже нельзя подойти к реке, потому что везде заборы».
Но много ли спроса с земноводных? Есть ли смысл в праведном негодовании, обращенном на не в меру клыкастую фауну победительного либерализма? Что насчет тех, кто по долгу службы должен был проверить замки на клетке, примерить осиновое изделие к лацкану вурдалачьего пиджака, совсем рядом со значком «народный депутат РСФСР»? Они-то — почто оплошали?
Премьер-министр пил. Вице-президент пил. Председатель Верховного Совета писал стихи. Министр обороны оплакивал спокойную старость. Председатель КГБ СССР «не имел достаточно полномочий». У министра внутренних дел, этого генерала Крымова 1991 года, «не получилось». ГКЧП товарища Гонория, побежденное мужеством и правотой варварской общественности, в 410 году сдалось и было арестовано вестготско-демократическими силами. Казалось бы, для капитуляции нет оправданий, а взбунтовавшиеся дедушки должны были повести себя в полном соответствии с известным пассажем у Розанова:
«Как мне нравится Победоносцев, который на слова: «Это вызовет дурные толки в обществе», — остановился и — не плюнул, а как-то выпустил слюну на пол, растер и, ничего не сказав, пошел дальше».
Да только сложная цивилизация на то и сложна, чтобы в финале отправить на историческую сцену не каких-нибудь звероватых «эффективных собственников» (они же и «ленинский партийный призыв»), а безнадежного февральского предсовмина князя Голицына, будущего сапожника и жертву ЧК, или смешную графиню Софью Панину, шедшую в октябре, грозно размахивая зонтиком, «освобождать Зимний Дворец». Или позднесоветских офицеров Варенникова и Ахромеева, способных умереть или сесть в отменно либеральную тюрьму, но не умевших рваться к власти и топить в крови обывателя. Или вы, вслед за патриотическим поэтом Куняевым, веруете в спасительные кулаки добра? Увы, вся эта политическая «мускулатура» свойственна обыкновенно тому, кто оказывается проще противника — а Родина наша, исчезнувшая вовсе не стараниями зловещего ЦРУ, но только добровольным усилием своего прямого потомства, никак не отличалась простотой.
И только отыскивая в попавшемся под руку зеркале то самое потомство, мы разглядим истинного убийцу, подлинного виновника наших несчастий. Это по его прихоти мы этакой Алисой ухнули в бездонный колодец регресса, на стенах которого, опускаясь все глубже, рукавами задеваем банки с нравоучительными надписями — сначала то самое, про «тушку Пуго», потом «приватизация» и «реформы», а дальше и «отмена льгот», и «национализм», и «церковно-приходская школа», но лететь еще долго и в самом низу будет одна только смерть, а никакие не мягкие листья.
Советские люди, взволнованно топтавшиеся у Белого дома или ожидавшие исхода дела по домам, убили себя сами. Их невозможно было спасти внезапной решимостью трусливых жандармов-ГБшников или чудесным обращением упыря-экономиста из журнала «Коммунист» в человеколюбца и сторонника социального государства. Эти блаженные, неостановимые, слепые «конституционные монархисты» и «христианские демократы», эти жильцы снесенных домов и лаборанты закрытых институтов, шахтеры засыпанных шахт и работники замерших фабрик сами желали улечься под каток свободы. И только потом, по ровному асфальту, ставшему могилой их заблуждениям, плавно проехал «Мерседес-Бенц Гелендваген».
В биографии Петра Струве, в молодости марксиста, в старости монархиста, есть замечательный эпизод. Уже старик с седой бородой, в белградской эмиграции Струве читал лекцию о роковом прошлом, хвалил Николая II, и до того увлекся, что принялся утверждать, будто бы покойный император был хорош решительно во всем, и только в том ошибся, что вовремя не расстрелял всех революционеров. «Вот только высунется какой-нибудь революционер — и сразу бац его, бац!». «Помилуйте, выходит и вас, автора Манифеста РСДРП, по-вашему же следовало бы в расход?», — спросил ехидный Шульгин. «И меня! и меня!», — восклицал Струве, гневно тряся бородой. «Поклонись дедушке Марксу, поклонись дедушке Дарвину!», — а это он же, шутливо обучает маленького сына почтению к настенным портретам за четыре десятилетия до того, о чем и напишет Ленину в Шушенское.
А вот наоборот — ни за что не получится. Как не сможет революционер 1991 года кланяться дедушке Язову, дедушке Пуго — так не может и тот, кому через пятнадцать лет «результат известен», удержаться от запоздалого, бесплодного стремления «перерешить». Чем утешить его? Разве что Пушкиным. «Судьба не перестает с тобою проказить. Не сердись на нее, не ведает бо, что творит. Представь себе ее огромной обезьяной, которой дана полная воля. Кто посадит ее на цепь? не ты, не я, никто».
Неприкаянный мститель, не узнавший в зеркале себя — простодушного убийцу, посылает проклятия в пустоту. А где-то в нетронутом прошлом — он же, герой «преображенской революции», победитель свободный и гордый, лезет через опрокинутый троллейбус. Хочет вывести на стене ту самую, до смерти остроумную свою шутку.
