Развод во время свадьбы — так можно было бы озаглавить кризис, произошедший в Сурожской епархии, эту историю маленького раскола во время большого примирения на Всезарубежном соборе, проходившем в те же дни в Сан-Франциско.
С одной стороны, дело видится не случайным и многозначным. С другой,
говоря о причинах этого раскола, мы вовсе не намерены углубляться в дебри конспирологии, искать здесь руку Вашингтона, Москвы, Пхеньяна, мирового правительства и зеленых человечков с Марса. Дело это по началу кажется банальным, как коммунальная ссора, при внимательном взгляде — весьма глубоким. Скажем так — простым и глубоким, как Божья притча. Но начнем с поверхности.
Встреча первая. Столкновение цивилизаций или скромное обаяние национальной духовности
Представим себе типичного англичанина — по природе своей скромного и законопослушного и типичного русского, с его «двумя безднами рядом», вселенской душой, и обходительностью медведя. (Не забудем и про английский менталитет, и про то, что там, где русскому кажется, что чуть-чуть повышается голос, для англичанина грохочут громы и сверкают молнии). Представим себе не просто русского, а перманентно нового, только что вылупившегося и еще не отшелушившегося на западе, а при том и не одного, а стотысячную варяжскую дружину, высадившуюся на вашей доселе тихой европейской пристани.
Представим себе всех этих новорусских «подсвечников» с их быковатыми манерами, православных валькирий, гневно встречающих у ворот вашего храма субтильных англичанок в джинсах и без головных уборов… Добавим сюда старомосковский стиль внутрицерковных отношений, разрешающий провинности дьякона престольным Евангелием по голове — все эти, в общем, милые особенности национальной духовности…
Добавим к этому, что, будучи епископом, владыка Василий за три года так и не дождался от МП своего официального назначения главой епископии. И подоплека того, что вынудило его заявить о своем разрыве с РПЦ и кинуться под крыло… либерального константинопольского патриархата, станет, в общем, ясна…
Можно ли было этого избежать? Люди лично знающие епископа Осборна, в один голос говорят, что да. Достаточно было бы просто немного такта и уважения…
С другой стороны, вина здесь, как и в любой ссоре, неизбежно ложится на обе стороны.
О самом епископе Василии люди лично его знающие, говорят как о человеке скромном, умном, нестяжательном и трудолюбивом (например, он сам работает садовником в епархиальном садике — можно ли представить себе в такой роли нашего архиерея?) и просто хорошем, но не сильном человеке.
«Владыка Василий — не харизматическая личность, каким был митрополит Антоний, он — не сильный администратор и в конфронтационных ситуациях тоже не силен», говорит сторонник владыки, протодиакон Петр Скорер, внук известного русского философа Семена Франка.
Иными словами, говоря о первопричине конфликта, можно констатировать типичное столкновение цивилизаций. И сказать о том, что владыка Василий, типичный европеец, просто не сдюжил этого настоящего «русского излома»…
Встреча вторая. Приобщенность и растерзанность…
Если бы, однако, дело было только в характере, несовместимости менталитетов и элементарным неумением вести себя в чужом доме, всё это и осталось бы банальной ссорой. Ну ушел владыка Осборн к Константинополю, ему там, как и «парижанам», может быть, будет лучше. Да и хороший урок для самой РПЦ, особенно за всеми разговорами о «диалоге цивилизаций», «многополярном мире» и т.д.
Однако, как и всякое дело, касающееся Церкви, не просто как общественного института, но как организма мистического, оно не может ограничиться голой эмпирикой. И потому, посмотрим теперь несколько глубже.
Мысль, которую владыка Антоний Сурожский вложил в созданную им епархию, была мысль о личной встрече с Богом. Встрече, которую когда-то пережил сам владыка и которая, как любил он повторять «красной нитью проходит через все Евангелие»: «Кроме встреч, в Евангелии вообще ничего нет. Каждый рассказ — это встреча»…
Всё, на что был настроен тонкий духовный организм епархии, свет которой светил всему православному (и не только православному) миру — имело целью это главное: подвести человека к возможности личной встречи с Богом…
Мир идеологий, интернациональных, классовых и культурных битв, из которого вышли мы, наследники коммунистической России, был глубоко чужд мироощущению митрополита Антония, да и того мира, в котором выпало ему нести свою миссию: «Молодые люди на Западе все больше и больше сознают, ощущают себя не членами обособленных этнических или государственных групп, а просто людьми, и тот мир, который они сейчас хотят строить, это мир человеческий, а не национальный, или классовый, или принадлежащий той или иной культуре», — говорил он…
Эту высокую и трудную ноту, этот мир простых и ясных человеческих отношений, в котором каждая встреча с человеком становится как бы прологом и возможностью встречи с Христом, владыка передал своим последователям, лично о. Василию Осборну, завещая хранить его и преумножать….
Создавая свою епархию, митр. Антоний решал трудный вопрос. Он мог уйти под юрисдикцию РПЦЗ или Константинопольского патриархата (как это в свое время сделали «парижане»). Но он посчитал, что в эти тяжелейшие для России времена он должен быть со своим народом. Это был исторический выбор и, конечно, выбор не случайный. Едва ли найдется человек, больше сделавший для того, что бы встреча постбольшевистской России с Христом состоялась…
И вот времена изменились. Непроницаемые идеологические стены между народами рухнули, открыв мир «универсальных и острых», как говорил митр. Антоний, встреч и отношений….
Но на самом деле мир изменился вовсе не так уж принципиально. Стены рухнули между мирами, но они еще далеко не рухнули между людьми, а тем более, в их сердцах…
И дело и трудности, которое свершал и которые преодолевал владыка, остались прежними. Просто акцент их сместился. Он стал гораздо более личным. И если раньше свет дела владыки Антония, преодолевая непроницаемые заслоны идеологий, проникал в сердце России, то теперь сама эта Россия, больная, страстная, своенравная, хлынула к этому свету, еще, может быть, сама до конца не понимая, зачем, куда, и как…
Когда митр. Антоний принимал свое решение, он, конечно, сознавал и всю тяжесть пути, на который он встает, и трудности, с которыми придется на этом пути столкнуться. Однако, верил он и в то, что именно России суждено будет сказать «живое слово православия» в мире, и во «славу русского православия на Западе». И, вероятно, новые условия своей миссии, наплыв этого тяжкого наследия больной, пост-коммунистической России владыка воспринял бы как тяжелейшую, но необходимейшую свою задачу. Ведь «Церковь, — любил повторять владыка Антоний слова, сказанные ему как-то патриархом Алексием (Симанским) — это тело Христово, распятое для спасения мира».
«Есть встречи животворные, есть встречи терзающие и убийственные. Но как бы то ни было, в каждой настоящей встрече нам дано прозреть что-то в человеке, что не есть тьма. А есть истинный человек в нем. Иначе встреча не состоялась… Очень трудны бывают встречи, когда «человек говорит о вещах, которые сами по себе совсем неприглядны или ранят. Для этого надо согласится сначала на какую-то долю, а потом на окончательную, полную приобщенность (а значит и растерзанность)…» — говорил митр. Антоний.
Способность же к этой полной приобщенности и растерзанности — качества, присущие русскому человеку так же, как бывают присущи ему невежество и варварство. И в таких «всечеловеческих» измерениях, поступок владыки Осборна выглядит уже не как банальная ссора, а как непростительная слабость и малодушный отказ от принятия на себя той «приобщенности и растерзанности», которыми и было в своей последней глубине дело митр. Антония…
На этом уровне «столкновение цивилизаций» воспринимается уже как искушение духа. Епископ Василий, которого сам митрополит Антоний благословил продолжать свое дело, столкнулся здесь не со случайной напастью, но с духовной задачей, которая поднялась из самой глубины этого дела, и не смог эту задачу разрешить.
Встреча третья. Малодушие и гордыня…
Наконец, конфликт преступил и сами церковные каноны, а, значит, коснулся природы самой Церкви….
В своих вечных измерениях церковный канон — не просто юридический закон, который может быть изменен в условиях изменившегося времени. Скорее, он есть отражение, воплощение некоего целостного устремления духа. В канон выплавляется дух. И потому преступление канона влечет за собой неизбежное изменение и направления духа. А за преступлением канона неизбежно встают измерения онтологические.
Вернемся, однако, к фактам. Удовлетворяя просьбу владыки Осборна о переходе в свою юрисдикцию (несмотря на то, что отпускной грамоты владыка не получил и в Москву на личную встречу с Патриархом не поехал), Константинопольский Патриархат сослался на Соборные правила, в его интерпретации фактически предоставляющие Константинополю статус «православного Ватикана». (Так, 9 и 17 правила дают "епископу или клирику, обиженному митрополитом своей области", право "обращаться к престолу царствующего Константинополя". А 28 правило, по мнению Константинополя, провозглашает примат Константинопольской кафедры во Вселенской Церкви.)
Священный Синод РПЦ отвечает на это ссылками на 33 правило Святых апостолов ("Не принимать никого из чужих епископов без представительной грамоты") и 2 правилом II Вселенского Собора ("Областные епископы да не простирают власти своей на Церкви за пределами своей области").
Вообще-то говоря, амбиции Константинополя давно уже ни для кого не секрет, но, кажется, в первый раз они столь демонстративно были подтверждены делом. А это, говоря юридическим языком, прецедент. Так это выглядит в эмпирике. В онтологическом же плане сей «прецедент» возвращает к истории великого церковного раскола…
История эта — одна из самых позорных, а, вместе с тем, и трагических страниц истории Церкви. Как и сегодняшняя, она полна мелких дрязг, узости, непонимания, малодушия и гордыни как с одной, так и с другой стороны…
И еще одно, что, как ничто другое, роднит ее с сегодняшним днем, и о чем писал русский богослов и историк церкви о. Александр Шмеман: «Важно подчеркнуть, что в момент окончательного разрыва (востока и запада — В.М.) предметом спора и полемики оказались не вопросы, по-настоящему разделяющие Церкви — о папстве и Святом Духе, а обрядовые отличия Западной Церкви от Восточной: опресноки, пост в субботу, пение Аллилуйа на Пасху и.т.д. Здесь сказалось сужение вселенского кругозора Церкви: второстепенное, внешнее, обрядовое заслонило собой Истину! Как это ни звучит парадоксально, но разделились Церкви в ХI веке не из-за того, что действительно разделяло и разделяет их до сих пор. Давно уже отпали почти все византийские аргументы против латинских обрядов и остались только подлинно догматические отступления Рима от Православия, но вот об этих-то отступлениях и не было ничего сказано в годы, когда рвались последние связи!».
Но вот и сегодня со всех сторон мы видим то же нежелание говорить о главном, те же амбиции и мелочные дрязги разводящихся супругов, при том что свершается трагедия, до которой никому, как кажется, нет никакого дела…
Но обратимся теперь к самому важному пункту этой трагедии. Ведь, В конце концов, настоящей причиной разделения Церквей тогда, 10 веков назад, стал именно папизм. Сошлемся опять же на Шмемана: «Можно упрекать греков в мелочности, в отсутствии любви, в утере вселенского сознания, но все это еще не может еще разделить Церкви по существу. Папизм же сам отлучает от себя всех несогласных с его духовной монархией. И потому, каковы бы ни были грехи тогдашних восточных иерархов, конечно, не они, а именно папство есть настоящая причина разделения Церквей. Что бы ни делали греки, папы все равно к тому времени отлучили от себя Восток».
И глубоко символично, что именно этот древний закостенелый грех, проросший когда-то в Ватикане, а теперь взошедший в самом Константинополе, венчает этот невеселый сюжет…
На дне…
На самом деле, нет ничего более чуждого идеям митрополита Антония Сурожского, чем этот «православный папизм». Ибо покушается он даже не на целостность, даже не на природу, но на саму онтологическую сущность Церкви. И чтобы понять это, обратимся теперь к понятию личности.
Апологетом идеи личности сегодня принято считать Запад. На самом деле именно Запад исторически повинен в подавлении личного принципа, когда-то принесенного на землю христианством. Наиболее ярко засвидетельствовано это именно в папстве, но, естественно, находит отражение и в самом строе повседневной жизни Церкви.
Антоний Сурожский любил обращать внимание на различия православной и католической службы: в православном храме человек чувствует себя свободным, он может стоять, ходить, выбрать себе место, встать на колени или уйти и т.д. Он ощущает себя один на один с Богом. Западный человек на мессе, где все сидят в ряд и как бы связаны искусственным, но не дающим подлинного приобщения единством, этого лишен.
Можно заметить здесь, что и истоки самого русского бунтарства и варварства — в той стихийной внутренней свободе, не образованной, но и не закрепощенной культурой, в понимании русским человеком свободы, отличном от ее сугубо политической трактовки на Западе.
Русский человек понимает свободу не как юридический набор прав, а как «ритм дыхания, речи, песни и походки, как размах души и полет духа; как живой способ подходить ко всему и вступать со всеми вещами и людьми — в отношение и общение» (Иван Ильин). Свобода для русского подобна, по слову того же Ильина, «свободно льющейся мелодии, пронизывающей всю его жизнь».
Такая свобода касается личности, имеющей не общественное, а космическое измерение. И сам принцип автокефальности (самостояния), который отстаивает православие, защищает именно такое космическое, абсолютное понимание личности и свободы.
Замечательный русский подвижник, ученик преп. Силуана Афонского, арх. Софроний Сахаров писал: «В своём последнем осуществлении принцип автокефальности поместных церквей говорит нам о нашей общей надежде, что не только поместные церкви, но и каждый член Церкви, каждая отдельно взятая ипостась — личность должна стать носителем всей кафолической полноты церковной».
Именно в этих всечеловеческих измерениях личности, а отнюдь не в «империалистических» и «монархических» претензиях духовной власти над миром, — вселенская правда православия, которую утверждал своей жизнью и своим делом и сам митрополит Антоний…
И хотя в политических, «империалистических» и «монархических» заносах легко обвинять сегодня саму РПЦ, все это, как писал Ал. Шмеман «еще не может еще разделить Церкви по существу». (В догматических вопросах русские как раз всегда были весьма щепетильны, видимо интуитивно понимая, что буйство внутренней, бьющей через край свободы иначе сдержать нельзя). Грех же сегодняшнего Константинополя, как тогдашнего Ватикана, «сам отлучает от себя всех несогласных с его духовной монархией» и делает исцеление невозможным…
Став микроскопическим по своим размерам, Константинополь (второй Рим), за века османского ига, не только не смирил, но, наоборот, выпестовал свою гордыню. Заняв в своих притязаниях историческое место папства и тяготея к новой империи Pax Americana, Константинополь становится сегодня гранью последнего раскола. Так свершается историческая правда. Извечный грех Византии, также повинной, пусть и в меньшей степени, в мировом расколе христианства, наконец-то созрел. (Ибо настоящей причиной раскола был, в конце концов, недостаток любви: «Две половинки одной Церкви оказались просто не нужны друг другу».)
Грех папства — это грех гордыни, жажда земной власти — вот последняя глубина этого кризиса. Потому и кажется не случайным и сам этот кризис, и время, в которое он разразился, — время исторического примирения с зарубежной церковью и всех тех усилий, которая предпринимает сегодня русская церковь для объединения всех традиционных сил, противостоящих духовному развалу. И указывает он на поистине тектонические глубины этого всемирного раскола…
Живое слово…
При всем том, жизненная сила сегодняшней русской Церкви, несмотря на все тяжелейшие духовные болезни и рядовых ее членов и епископата, видна всякому непредвзятому человеку. А ее чудесное возрождение после тяжелейших испытаний говорит в первую очередь о том, сколь велики силы народа, способного через все свои тяжкие грехи и болезни прорываться к Христову свету…
Кстати говоря, во время великого раскола римлян ученые греки иначе как «западными варварами» не называли. Сегодня варварами для ученых парижан и англичан являются русские. Но может быть «не пройдёт и поколения как «новые русские», шокирующие нынешние «интеллигентские» приходы в странах Европейского Союза, приведут к русскому православию своих однокурсников и соседей по Оксфорду», — как пишет Никита Кривошеин, один из давних прихожан Сурожской епархии.
И сам митрополит Антоний верил, что именно всечеловечность русская в конце концов поборет и преодолеет все эти неизбежные болезни роста. Не зря он говорил:
«Из моего опыта здесь: русское православие понятно и доступно Западу, западным людям, греческое — нет. Потому что греческое настолько этнически обусловлено, настолько греческое,…что оно не доходит до западных… Русское православие открывается людям на Западе, как не открывается греческое или арабское…
…И слава русского православия на Западе, мне кажется, в том, что мы не являемся этнической церковью. Мы являемся носителями духовной культуры, с ее свойствами, переживаниями Бога как предельной красоты, истины и правды, и жизни, воплощенными в богослужении. Цельность и простота нашего богословия, наша открытость всемирному мышлению, сострадание, которое родилось от великого страдания — все эти свойства открывают Православие другим людям.
Поэтому я уверен, что русский народ, Россия должна сказать живое слово Православия, особенно после того, как она прошла через горнило испытаний 70 лет с лишним, через гонения, ужас, искания, через тьму и свет. Она может сказать более убедительно, чем те православные народы, которые не проходили через трагедию, которые не обрели заново свою веру, уже сознательно, лично, по-зрелому, по-взрослому. Но не потому, что мы русские, а потому, что такова была наша судьба…» — так чувствовал и так верил владыка Антоний.
Не промахнуться…
Итак, сегодня перед сурожанами стоит принципиальный духовный выбор:
— с одной стороны, принятая на себя растерзанность, риск быть растоптанным грубым «новорусским башмаком» и наследие тяжелобольной, варварской, однако живой, возрождающейся и несущей всечеловеческую идею России (проявляющуюся сегодня и в активности русской Церкви на международной арене — саммит религиозных лидеров и т..д),
или
— с другой стороны, привычный уютный частный мирок епархии под ласковой властью либерального патриархата, несущего в себе весьма трудно исцелимый порок.
В свое время Владыка Антоний любил указывать на точный смысл слова грех, который по-гречески звучит как амартия — не попасть в цель. Вот это то сегодня и требуется от всех участников сурожского кризиса — не промахнуться!
Ну а еще, здесь, наверное, как всегда, потребуются «трезвость и терпение принять то, что она не в силах изменить, мужество изменить то, что может, и мудрость отличить одно от другого…».
«Тело Русской Церкви было ломимым и распинаемым на всем протяжении ХХ века. Поэтому, не впадая в уныние, будем искать того, что служит к созиданию и миру, твердо помня: путь к единству не может лежать через раскол», — как сказал в своем послании Сурожанам Патриарх Алексий.
И есть, мне кажется, еще нечто, что могло бы принести свой плод. Если бы все, кто в этой истории так или иначе себя зарекомендовал, нашли в себе силы принести владыке Василию свои извинения (причем, извинения искренние, безо всяких задних мыслей и сделок, требований вернуться, вопросов о собственности и тому подобной меркантильной суеты), то, наверное, можно было бы уповать и на чудо…
