Первая революция и следующая за ней контрреволюционная эпоха (1907—1914) обнаружила всю суть царской монархии, довела ее до последней черты, раскрыла всю ее гнилость, гнусность, весь цинизм и разврат царской шайки с чудовищным Распутиным во главе ее, все зверство семьи Романовых — этих погромщиков, заливших Россию кровью евреев, рабочих, революционеров…
В. И. Ленин
На передней лошади едет император в голубом кафтане.
Серая кобыла с карими глазами, с челкой вороною.Б. Окуджава
Вообразите себе, дорогой читатель, накрытый по русскому обычаю стол, с разносольцами: там и капусточка квашеная, и холодец, и малосольные огурчики, свои, с укропчиком, из банки! Скворчат цыплята, полежавшие сколько надо под утюжком. Водка, не советская (хотя дело было в те ещё времена), а импортная польская, охлаждается в ведёрке. Для тех, кому водку пить рано — например, для меня, я был маленький, и за взрослый стол допущен за компанию вместе с мамой и папой — домашний морс. компот и «японский гриб», особое такое кисленькое питьё, тогда многие делали «гриб», у нас дома тоже он есть, но у дяди Саши он вкуснее.
Дядя Саша сидит во главе стола. Он старенький, но очень знаменитый: у него есть ученики, последователи, даже поклонники. Дядя Саша доктор, хирург, он всю жизнь резал и шил, и у него, говорят, «гениальные руки». Говорят ещё, он «руку набивал» в империалистическую, фельдшером в военном госпитале. При дяде Саше этого лучше не говорить: он не любит вспоминать про такие дела. Разве что сам расскажет.
- Хорошо-то как! — обводит стол взглядом мой папа. — Как при царе!
- При царе, — откликается дядя Саша, — это считалась лёгкая закуска. Так, на ползуба.
Мы все горестно вздыхаем. При царе было хорошо. Этого нельзя, конечно, говорить, потому что донесут. Но сейчас времена уже не те, и про то, что при царе было хорошо, говорить всё-таки можно. Нельзя говорить, что в Америке хорошо, хотя там ещё лучше, чем у нас было при царе. И у нас было бы сейчас, как в Америке, если бы большевики не убили царя. Это тоже понятно, и об этом тоже нельзя говорить.
После первой взрослые чинно закусывают, после второй расслабляются и над столом повисает тот приятный шум, какой бывает после второй. Я сосредоточенно пью свой морс, слушая интересные взрослые разговоры.
- Ну а всё-таки, война? — говорит кто-то из папиных друзей.
- Война — страшное дело, — это уже дядя Саша, — но такого, как в сорок втором, тогда не было. Вот в сорок втором да, мясорубка. В прямом смысле.
Я соображаю, что речь идёт о запрещённой первой войне. У нас разрешена одна война — Великая Отечественная Война Советского Народа. Дядя Саша в ней тоже принимал участие, он уже был известным хирургом, и тоже резал людей.
Про первую войну в нашей стране вспоминать нельзя. Её называют «империалистической», то есть плохой. В книжке писателя Гайдара, моего любимого, говорится, что солдаты бежали с фронта, и это было очень здорово, что они не хотели воевать с немцами. Большевики тоже были против той войны, и подговаривали солдат бежать. Почему в четырнадцатом с фронта бежать было хорошо, а в сорок первом плохо? Может быть, думаю я и тянусь за компотом, если бы в четырнадцатом побили немца, то в сорок первом не пришлось бы заново? Вон сколько народу извели зря.
- Офицеры тогда воевать умели, — твёрдо говорит дядя Саша, — и людей берегли. Но тогда пошло разложение всего фронта. Агитаторы всякие. Листовки. Гадость страшная. Про Распутина, знаете, про Императрицу, всякая дрянь… Они сейчас эти листовки даже в своих музеях не показывают. Такая мерзость. А уж что говорили…
Я понимаю: «они» — это большевики. Они говорили и писали такое, что сейчас сами прячут. Они это часто делают, думаю я, и сам пугаюсь — как бы не ляпнуть такое вслух.
- Ну, ведь Распутин — это всё-таки скандал, — говорит папа, как бы оправдываясь. Таким смущённо-победительным тоном: дескать, сейчас, конечно, всё хуже, чем при царе, но всё-таки такого скандала, как Распутин, у нас нет.
Я вздыхаю.
У нас хорошая советская семья. Папа состоит в партии. Ему пришлось туда вступить, чтобы на работе всё было хорошо. Его попросил об этом начальник лаборатории. Может, и не просил — так говорил папа, чтобы мама не плакала. Мама плакала. У неё большевики убили бабушку, за золото. У бабушки не было золота, но она была воспитанная, с тонким лицом, и красные решили, что у неё что-то есть. Они её мучили, а потом убили. И отрезали палец, чтобы снять обручальное колечко. Так без пальца и хоронили.
Мама говорила, что большевики убивали всех, кто с такими лицами, как у бабушки. Они говорили, что это классовые враги.
На самом деле они ненавидели всё хорошее, красивое, ладное. Они жгли усадьбы, за то, что усадьбы красивые. Жгли библиотеки, у Блока сожгли библиотеку, хотя зачем. Убивали даже хороших коней, вырезывали им глаза. Можно было взять коней себе, ведь кони хорошие, полезные, на них можно ездить — нет ведь, вырезали глаза, чтобы помучить, попортить.
Я немножко понимаю большевиков. У нас в школе есть Женька, он хулиган. В школе жила кошка, хорошая, ласковая, девчёнки её обожали, гладили. Он её поймал, скрутил проволокой, облил бензином и сжёг. Она кричала, а он улыбался: ему было приятно, что кошка горит. Он нам потом рассказывал, как она кричала, и опять улыбался, ему нравилось. Скандал, конечно, был, Женьку грозились исключить, но не исключили. Мама тогда сказала — «чекист растёт, в органах будет работать».
При мысли об «органах» я ёжусь. «Органы» — это самое страшное, что есть у коммунистов. Если б не эти ихние «органы», было бы ещё ничего.
- Нет, ну правда, — говорит кто-то из гостей, — Распутин и царица…
- При мне, будьте столь любезны, — дядя Саша говорит особенным голосом, голосом мужчины и хозяина дома, сейчас таким голосом люди не говорят, разучились, — эти мерзости не повторяйте больше. Или я буду вынужден отказать вам от дома.
За столом повисает напряжённая тишина.
- Извините, Александр Степанович, — отчаянно вступает мама, — но вы же сами жили в то время… Ну скажите, зачем нужен был этот Распутин? Он же министров смещал…
- Никаких министров он не смещал, — чуть смягчается дядя Саша, но совсем чуть-чуть, как бы делая скидку на слабость пола и образования, — всё это глупости… Он и при дворе-то появлялся, только когда была в нём нужда. Раза три в год, много четыре. И влияния на государственные дела имел самое посредственное. Хотя, наверное, — задумывается он, — какую-то протекцию мог составить, пристроить кого-нибудь… Я, например, когда в кремлёвке работал, тоже мог, знаете ли… И что, меня убивать?
Обстановка за столом как-то разряжается. Все понимают, что дядя Саша мог попросить какого-то своего пациента из этих, больших шишек, о чём-то полезном. Для хороших людей. И ничего такого в этом нет — просить у плохих людей за хороших. Хорошим и так тяжело живётся.
Люди делятся на тех, кто что-то умеет делать, и на шишек. Шишки — это большевики. Они ничего не умеют, только убивать и врать. Хорошие умеют строить, лечить, учить. При царе в России была власть хороших людей. Потом большевики объединились со всякой сволочью, с хулиганами, которые в детстве жгли кошек, а потом хотели вырезывать коням глаза и разорять усадьбы. И победили, потому что хорошие люди были слишком хорошие, и не знали, на что способны плохие, особенно эти. Они их даже жалели. Ну вто поэтому плохие и победили, и подчинили себе хороших людей. А с царём и его семьёй сделали как с той кошкой.
Хорошо хоть глаза не резали, хотя кто их знает. Некоторые говорят, царя и детей замучили каким-то особым способом, но об этом лучше совсем не думать.
- Но так ведь ведь Распутина убили свои же… монархисты, — вякает кто-то осведомлённый.
- Убили его союзнички наши английские, — говорит дядя Саша, — руками сволочи нашей русской и ещё кое-кого. Всё это дело через английскую миссию проводилось. Чтобы наследника, значит, прибрать. Я-то что, а мне тогда знающие люди рассказывали…
Я вострю ушки: про шпионов и английскую миссию в учебнике не напишут. И про кое-кого. Я догадываюсь, кто имеется в виду, но про этих нельзя говорить даже здесь: вдруг они за этим столом сидят. Нет, даже точно сидят, вон тот мужик с носом. Ишь, скривился. Понимает, значит.
- Но что значит — была нужда? — не отстаёт мама. — Зачем Распутин был царю нужен?
- Что поделать-то? — вздыхает дядя Саша. — Если вся официальная медицина не могла остановить кровь у наследника, а Распутин мог?
Я понимаю. Сейчас-то даже в эсэсэсэре известно, что бывают такие люди, которые умеют делать странные вещи — например, лечить руками. У нас есть Джуна, она, говорят, лечит Брежнева. Так, значит, Распутин был тоже из этих, которые лечат руками, и за тем его при царе держали, чтобы лечить маленького царевича, у которого была болезнь крови. А ведь до сих пор говорят, что у него с царицей это самое, и с дочками её это самое, про что детям знать нельзя. То есть не говорят, а делают вид.
Ну и фамилия — Распутин. Россия погибла из-за неудачной фамилии. Большевики были умнее, фамилии меняли. Был Бронштейн, стал Троцкий. Да и Ленин, говорят, — Бланк… Но об этом совсем-совсем-совсем тихо, и только когда их нет. А они везде есть.
- А говорят… — начал папа.
- Говорят, что кур доят, — невежливо перебивает дядя Саша. — Вы себе накладывайте, стынет ведь.
Папа склонился над курицей. Мне отчего-то стыдно.
