Некоторое время назад я поймал себя на том, что, упоминая в тексте события 1991 года, непроизвольно называю их «Катастрофой» — именно так, с большой буквы, а не «победой демократии» и даже не нейтральным «распадом Советского Союза».
Разумеется, значительная часть моих друзей и просто знакомых (сразу оговорюсь — далеко не только евреев) тут же начала указывать на недопустимость использования термина, закреплённого историей за геноцидом евреев фашистами перед и во время войны.
Однако, если сопоставить последствия распада Советского Союза и Холокоста (как это принято называть на русском языке, да и на других языках мира) для соответствующих народов, мы увидим, что, несмотря на отчетливо меньшее количество жертв (в пропорциях к населению), последствия для нашей страны и нашего народа были если и не хуже, то, по своей тяжести, по крайней мер сопоставимы.
В самом деле: Холокост — это сознательное убийство 6 из 38 миллионов евреев, живших в то время в мире — 16%. Больше этого относительные потери составили только в Белоруссии (где погиб, как известно, каждый четвертый), но не стоит забывать, что значительная часть ее жителей как раз и были евреями.
Демографические потери от этого — не родившиеся дети и люди, умершие в своих постелях, но раньше среднестатистического срока, от голода, болезней и переживаний, насколько я знаю, не оценены, но их чудовищность понятна.
Вместе с тем еврейский народ отнюдь не был сломлен этой чудовищной попыткой истребления. Напротив — произошел (как это, по крайней мере, видится со стороны) взлет еврейского самосознания, увенчавшийся, при общем чувстве вины перед евреями и активном на первом этапе поддержке сталинского Советского Союза, созданием государства Израиль.
Принципиально важно понимать, что самосознание израильтян (по крайней мере, элиты) того времени было абсолютно адекватным ситуации и исходило из презумпции «осажденной крепости», из четкого понимания того, что Израиль в любой момент может быть брошен и продан любыми своими союзниками. Именно это самосознание, питаемое памятью о Холокосте (перед началом которого западные демократии отказались принять евреев, находившихся на контролируемых гитлеровцами территориях, и тем самым обрекли их на уничтожение), именно это однозначное и жесткое деление на своих, чужих и врагов и стало главным фактором жизнеспособности еврейского государства.
Причина переживания Холокоста и превращения его в один из краеугольных камней современной еврейской идентичности (помимо черт традиционной еврейской культуры) очевидна: Холокост был внешней агрессией, именно в силу своего внешнего характера не просто сплотившей, но и во многом воссоздавшей смирившуюся с рассеянием нацию.
Схожие процессы произошли и в Советском Союзе — именно чудовищная война стала ключевым элементом формирования советского народа.
Однако либеральные реформы 90-х и 2000-х были не результатом внешнего нападения, но результатом собственного, внутреннего разложения общества: гнойник, прорвавшись, вызвал либеральные реформы — сепсис, продолжающийся и по настоящее время.
Количество убитых в ходе демократических преобразований на постсоветском пространстве было (в процентном отношении к населению, разумеется) значительно меньше, чем во время Холокоста. По оценке ряда исследователей (в первую очередь следует вспомнить прекрасные работы Ксении Мяло), во время «конфликтов малой интенсивности», бывших непосредственным инструментом разрушения Советского Союза (и во многом сознательно разжигавшихся пламенными демократами) погибло около 2 млн.чел. (в том числе во время гражданской войны в Таджикистане, когда людей истребляли «по прописке» — около 600 тыс.чел.).
Число убитых в бесчисленных «бандитских войнах» и криминальном беспределе 90-х годов не учтено, — однако читатель может сам зайти почти на любое кладбище России и увидеть там длинные ряды могил, в которых лежат молодые жертвы либеральных преобразований. Официальная статистика тех лет занизила их число, так как, во-первых, развалилась вместе с государством, а, во-вторых, значительное количество погибших просто исчезло и так никогда и не было найдено.
Да, погибшие в результате реализации, как изящно выразился один из американских советников Гайдара, «необходимости вытеснения из общественного сознания мотива права мотивом прибыли» не были результатом целенаправленного истребления по национальному или религиозному признаку. Против Советского Союза и, затем, России, раздавленных внешней конкуренцией, не осуществлялся официально объявленный геноцид (хотя еще в середине 90-х годов простое упоминание «национальных интересов» России воспринималось многими демократами, в том числе находившимися на госслужбе, как проявление фашизма).
Однако миллионы людей, полных сил и энергии, были убиты в результате последовательной и безоглядной реализации политических теорий. И то, что эти теории не прямо требовали их смерти, а привели к ней лишь в качестве побочного (хотя и абсолютно неизбежного!) следствия, не может воскресить ни одного из них.
Демографические последствия либеральных реформ, в ходе которых в России смертность почти вдвое выросла, а рождаемость почти вдвое упала (что получило название «русский крест»), также не оценены. К 2000 году говорилось о 12 млн.чел., сейчас этот показатель существенно выше (так как действие негативных тенденций, хотя и ослабленное, продолжается).
Но при этих относительно меньших потерях советский народ перестал существовать. Если еврейский народ после катастрофы обрел свою государственность и укрепился — народ советский свою государственность утратил и перестал существовать сам.
Гибель советского народа надломила хребет русскому народу, который был его основой как в качественном, культурном и управленческом, так и в чисто количественном плане. И русский народ, во многом утративший самоидентификацию за поколения выращивания и вынашивания советского народа, начавший ассоциировать себя с развалившимся и предавшим его государством, до сих пор не может восстановить свою идентичность, свою российскую цивилизацию, пребывая по сути дела в состоянии продолжающейся катастрофы.
И это надо осознать.
Без осознания масштабов и глубины нашей трагедии, наших жертв и потерь невозможно никакое возрождение России — в том числе и по чисто технологическим причинам.
Конечно, нельзя, да и не нужно пытаться примазаться к трагедии еврейского народа 64-70 летней давности и тем более начать меряться потерями. Но должно и нужно использовать ее — как понятный нам всем и, по меньшей мере, сопоставимый эталон — для оценки и осознания нашей собственной, проявившейся в 1991 году и продолжающейся и по сей день трагедии.
Российское общество должно в полной мере осознавать тяжесть последствий либеральных реформ, начатых в 1991 году и продолжающихся до сих пор. И поэтому русский язык, оставляя за еврейской трагедией историческое и на практике не переводимое впрямую (так же, как не переводятся, например, термины «Ханука» или «Пурим») название «Холокост», должен отразить тяжесть нашей трагедии, начавшейся в 1991 году, термином «Катастрофа».
И пусть в мире русская беда называется по-русски — точно так же, как еврейская называется по-еврейски.
И русскую катастрофу не нужно переводит ни на иврит, ни на английский, ни на китайский, — точно так же и по тем же самым причинам, по которым еврейская катастрофа не переводится на русский, английский, китайский, да и все другие языки мира. Пусть транслитерируют. Пусть пишут "Katastropha" на латинице. Пожлауйста.
Понятно, что два горя, две беды не будут соперничать друг с другом. Это не тот случай, когда соперничество уместно. Зато мы будем не только знать, но и ощущать при каждом упоминании свою недавнюю и продолжающуюся историю.
И помнить, что для исчерпания Холокоста было мало Дня Победы — для него был необходим Нюрнбергский трибунал и государство, не стеснявшееся отлавливать нацистских преступников по всему миру.
…Хотя Бог с ним, с Нюрнбергом, — можно собраться и в Рязани.
