Так называлась, как я уже вам говорил, диссертация, посвященная брежневским временам, которую недавно защитил в Калифорнийском университете один исследователь из России.
Брежневские времена я помню хорошо. Когда они начались, мне было около десяти лет, когда закончились — около тридцати. Поэтому период «развитого социализма» кажется мне наиболее подходящим для того, чтобы на его примере применить тот подход к отечественной истории, который я проповедую — рассматривать каждый отчетливо выделяющийся исторический период не с точки зрения той или иной идеологии, а исходя из базовых ценностей городского образованного русского человека конца ХХ — начала XXI века.
Это значит обращать внимание, в первую очередь, насколько то или иное общественное устройство, бытовавшее у нас в тот или иной период, пригодно для нормальной жизни нормальный людей.
И, во-вторых, это значит, что достоинства и недостатки данного общества нужно рассматривать отдельно друг от друга.
Достоинства брежневского социализма, я думаю, сегодня всем очевидны. Прежде всего, это развитое социальное государство, сопоставимое, а, может быть, и превосходящее по ряду параметров даже знаменитую «шведскую модель». Бесплатное образование и здравоохранение, массовое доступное практически всем жилищное строительство, система санаторно-курортной рекреации и лечения для детей и взрослых, отсутствие безработицы, низкие жилищно-коммунальные и транспортные тарифы, чрезвычайно сильная социальная и правовая защищенность большинства граждан, низкий уровень преступности — все это вместе остается одним из наиболее впечатляющих достижений человечества в сфере социальной справедливости.
Можно сказать, что при Брежневе в нашей стране было практически построено «общество трех четвертей».Впервые в истории человечества идеал среднего достатка оказался реализуемым для такого большого количества людей в абсолютном и относительном отношении. «Привилегии номенклатуры», некогда вызывавшие столько ненависти и зависти, кажутся воистину смехотворными на фоне нынешнего бесстыдного социального неравенства. И даже бедность сельских пенсионеров тех времен вряд ли была сравнима с нынешней массовой бедностью наших стариков.
Впервые за всю историю России советская власть привела в действие массовые лифты вертикальной мобильности для нашего народа. И, хотя основы этой социальной мобильности, безусловно, были заложены при Сталине, но ее расцвет приходится на брежневские времена. В эти неполные 20 лет подавляющему большинству жителей нашей страны была доступна почти любая интересная и социально-значимая работа.
Единственными исключениями, впрочем, погубившими всю систему, являлись руководящая работа и работа в сфере науки и культуры. Господствовавшие в этих областях кланово-мафиозные механизмы делали крайне затруднительным доступ к рабочим местам в них обычному человеку.
Расцвет науки, образования, искусства и культуры в этот период и массовость их охвата являются беспрецедентными не только в отечественной, но и в мировой истории. Можно сказать, нашей стране не хватило буквально нескольких шагов до создания общества, в котором инновационное научно-техническое развитие сочетается с социальной справедливостью.
Недостатки брежневского социализма столь же хорошо известны, как и его достоинства.
Их можно подразделить на две группы. Одна часть из них осознавалась как недостатки существующего социального порядка подавляющим большинством населения. Другая, почти незаметная для этого большинства, чрезвычайно болезненно воспринималась образованным слоем.
Наиболее остро большинством населения воспринимался пресловутый «товарный дефицит».
Этот дефицит состоял из двух частей. С одной стороны, это была нехватка многих продуктов питания в государственной торговой сети, с другой — отсутствие в продаже специфически «антисоветских товаров» вроде джинсов и жевательной резинки.
Первый дефицит был вызван вполне объективными причинами. Однако сейчас из опыта нынешнего дикого капитализма мы можем посмотреть на него более снисходительно. Я подозреваю, что узнай мы тогда про нынешнюю жизнь, и нам бы не показалось столь унизительной, как тогда, необходимость покупать мясо, творог или фрукты на «колхозном рынке» по повышенным по сравнению с госторговлей ценам. Более того, я сильно подозреваю, что суммарные траты на еду в семейном бюджете, включавшие в себя и покупки на рынке, были меньшими, чем нынешние.
Второй дефицит носил, на мой взгляд, чисто идеологический характер, и объяснялся исключительно глупостью и ослиным упрямством тогдашнего высшего руководства страны. Как говорится, смешно и, вместе с тем, грустно видеть, по каким ничтожным причинам разваливаются иногда великие империи.
Вторым базовым недовольством большинства населения, недовольством гораздо менее артикулированным и зачастую не вполне осознаваемым, было недовольство от невозможности открыть свой малый бизнес. Миллионы людей так или иначе мечтали о своем маленьком магазинчике или кафешке. Запрет на «малый народный бизнес», безусловно, также являлся чисто идеологическим и держался на упорном идиотизме властей, тем более дурацком, что запрет этот действовал почти исключительно в СССР, не распространяясь на соцлагерь, да и в СССР был довольно поздним. При Сталине кое-какой малый народный бизнес все еще существовал.
Однако все это народное недовольство, несмотря на свою массовость и справедливость, вряд ли смогло бы послужить причиной крушения Советского Союза.
Гораздо глубже и острее было недовольство образованного слоя.
С одной стороны, советский «конфликт интеллигенции и бюрократии» весьма напоминал аналогичный конфликт поздних царских времен. В обоих случаях интеллигенция ощущала обоснованность своих претензий на большие, чем она имеет, власть и влияние в обществе, сопровождавшуюся нарастающей ненавистью к бюрократии, упорно не желавшей этой властью и влиянием делиться.
Но были и важнейшие различия. Царская Россия, при всех ее иных недостатках, была обществом с достаточно высоким уровнем бытовых и гражданских свобод образованного слоя. Чтобы попасть в ссылку и, тем более, на каторгу, надо было особенно постараться. В основном же политические репрессии для интеллигенции ограничивались увольнением оппозиционного студенчества из университетов и цензурой публикаций в СМИ.
В советское время все обстояло гораздо хуже.
Невозможность критики и даже просто обсуждения действий власти, запрет на обсуждение советской истории с позиций, не совпадающих с официозом, идеологический диктат пресловутой «марксистско-ленинской философии», запрет на чтение «идеологически чуждых» книг, попытки «уголовного преследования за анекдоты» делали повседневную жизнь образованного человека в брежневские времена достаточно невыносимой. Идеологическое насилие становилось структурным, то есть, наиболее нервирующим. К тому же, сословная борьба номенклатуры и интеллигенции выражалась и в том, что непосредственно жизнью ученых и инженеров чаще всего управляли наиболее омерзительные представители номенклатуры. Массовая тупость, хамство и подлость «научных начальничков» тех времен до сих пор заставляет меня вздрагивать при воспоминаниях. И если ко всему этому добавить еще хамские «овощебазы» и «картошки», то удивительно только то, что ненависть интеллигенции к правящему строю была настолько трусливой, что выплеснулась только в перестройку.
На мой взгляд, большая часть того, что мешало жить образованному слою при поздней советской власти не являлось объективным порождением советского строя, а вызывалась, в основном, причинами субъективными. Умный генсек, понимающий проблемы интеллигенции, мог бы с легкостью сделать ее своим союзником. Однако Бог не попустил.
Тем не менее, подводя итог своему «социально-физиологическому очерку», я высказываю свою глубокую личную убежденность в том, что Советский Союз был вполне себе «реформируем». Окажись у власти в стране достаточно умные и профессиональные люди, и мы жили бы в, возможно, лучшем в мире государстве.
Тем не менее, бывшее навечно все же кончилось. Ну, а почему так произошло, это, как говорится, совсем другая история.
